– «Возлюбленные, не будьте в недоумении из-за горящего среди вас огня, который бывает у вас для испытания, – как будто с вами происходит что-то странное». – Георг процитировал из Библии, первое послание Петра. Жиль медленно повернулась к нему с немного растерянным видом. Она не очень любила религиозные темы, в привычном понимании. А Георг однажды вдруг сам решил прочесть Библию, чувствовал нечто вроде долга перед собой как перед человеком. Она не стала для него откровением, он больше расценивал её как важное достояние человеческой культуры. Некоторые моменты были ему особенно близки, что-то он запомнил наизусть. Но Жиль смотрела на Писание как на сугубо художественный текст и всегда отказывалась читать его, когда Георг предлагал. Она говорила, что должна сама почувствовать тягу к этому, а если будет читать по внешнему принуждению, то только укрепится в своём мнении, но этого она не хотела. Она хотела, чтобы Библия открыла ей что-то такое, что видят в ней настоящие священники, какие были, наверное, только в далёком прошлом. Она хотела религиозного огня.
Однажды она сказала Георгу вещь, о которой больше никогда не заговаривала. Это было после очередного приступа, она тяжело выходила из этого болезненного состояния и у неё появилась мысль, что её болезнь – это наказание Создателя за её неверие или какие-то ужасные грехи. Она была уверенна, что в её мыслях полно таких чёрных бездн, что хватило бы на несколько вечностей в адском огне. Георг верил ей: в горячке и бреду она порой говорила просто не укладывающиеся в голове вещи. Если хотя бы часть этих кошмаров всегда была у неё в голове, то это было и вправду тяжёлым испытанием для человека, а всякое тяжёлое испытание рано или поздно толкает к вере, атеисты молятся в окопах. Но Жиль никогда не принимала веру как нечто общее для всех, она могла бы молиться, но только в полном уединении, могла бы ходить в храм, но только так, чтобы там больше никого не было. Она объясняла это тем, что вера – это самое интимное чувство для человека, что нельзя такие вещи показывать другим людям. А ещё она считала, что жить согласно заповедям невозможно, да и попросту не нужно. Когда Георг спросил её, почему она так считает, она ответила, что мы слишком низкого мнения о Создателе. «Если Бог всемилостив и справедлив, о чём говорит Писание, то почему Он не создал себе равноценного спутника, такого же как Он, хотя бы одного, чтобы разделить с ним божественную силу и мудрость? Ведь это эгоистично, но в то же время очень разумно, так поступает только умный и знающий себе цену человек, человек, который способен создавать». Поэтому она считала, что раз Создатель держит всю свою силу только в своих руках, то Он куда разумнее среднестатистического посетителя храма, и ему куда милее знать, что кто-то там, кто боится идти в церковь среди белого дня, больше наполнен верой в Него, чем те, кто приходят со свечами к святым мощам и часами простаивают в молитвах. «Поэтому я спокойна на этот счёт, ну, почти. Думаю, Ему не надо, чтобы я ходила куда-то раз в месяц». Георг не спорил с ней, но всё-таки его немного коробило такое спокойное рассуждение, для него религия была более глубинным и пугающим явлением. Человек придумывал богов там, где испытывал страх перед неизвестным, так что в конечном счёте в основе веры должен быть страх, пусть и не только он один.
Потом Георг прочитал эссе Бертрана Рассела «Почему я не христианин». Ему тогда только исполнилось двадцать три, он только повстречал Жиль. Это небольшое и не очень уж и революционное произведение почему-то заставило его серьёзно задуматься над всем этим снова. Он решил, что его семья была в меру религиозной: мать горячо верила и ходила в дни больших праздников в храм, а отец никогда не говорил ни о боге, ни о дьяволе, он был мужчиной, который верил в свою силу, а силу, которая выше его, молча обходил стороной. Когда-то в детстве Георг слышал, что в местных лесах была секта, они называли себя «Тринадцатый сын», мама пугала его рассказами о том, как эти фанатики приносят людей в жертвы и всё в таком духе.
Георг ей не верил, он больше боялся самого леса, силы природы и своего одиночества перед ней, чем каких-то людей. У отца было ружьё, хоть он и не был заядлым охотником, но стрелял хорошо. Когда Георг сам научился стрелять из отцовского ружья, он перестал бояться людей, но, наверное, в то же время стал больше бояться того, что невозможно им убить. Интересно, чего боялись эти сектанты, если это заставляло их бороться с этим страхом при помощи человеческих жертв? Георг пробовал узнать о них, но не смог, а потом просто оставил в прошлом. Всё – в прошлом, целые годы жизни Георга остались где-то далеко в тумане, но ведь в них – тайна его характера, его мыслей, его чувств, всей его личности. Как может так быть, что он живёт, не зная, почему он именно такой, какой он есть? И не потому ли ему так интересно размышлять о вере – этой причине причин – что он не может найти других, более близких ему лично?
Эссе Рассела заставило его спросить себя, почему он не может перестать размышлять о вере. То же, что мешает сделать это другим здравомыслящим людям. Это врождённое тяготение к метафизике, алхимии. Всегда метафизическое шевелится в тени, особенно в ночной темноте среди деревьев. Георг так часто смотрел в глаза этим теням, что уже никогда не сможет не обращать на них внимание. Никогда эта метафизика не исчезает совсем, как всегда в ночном небе кроме звёзд есть чёрные пустоты между ними. Эти чёрные пустоты и есть метафизика, это и есть религия и вера. Порой Георгу казалось, что религия – это хитрый паразит, ещё не раздавленный научным прогрессом, но обречённый обязательно погибнуть под его пятой. Насекомое, боящееся дневного света, здравого ума и логики. Чем изощрённее ум, чем обоснованнее доводы «против», тем сильнее вера, тем она неуловимее, многие в этой черте видят её главную силу и главное доказательство её истинности. Вера прячется в провалах между уверенностью и сомнением, в противоположностях и отрицаниях через принятие, она уворачивается от смертельных ударов и подставляет другую щёку. Георг смотрел на веру теперь как на особый жизненный опыт, неуместный в жизни, но заставляющий жить, даже в кошмаре. А религия – это результат соприкосновения с культурой. Храмы, соборы, могильники и святые реликвии, гениальные фрески, витражи, картины, колонны и купола, готические шпили и останки древнегреческих храмов. А то, что остаётся за пределами этих вещей для Георга просто не имеет названия, оно не проговаривается, а может только чувствоваться, это то, что этими витражами и шпилями человек пытается выразить.
Всегда в иконе, в мелодии органа Георг чувствует присутствие этого незримого, что прокляло и благословило человека. Это нечто вне времени и судьбы, более могущественное чем первовещество и его хозяин, чем прошлое и вся история, чем одиночество и вдохновение, чем любовь. Георг мог бы перечислить всё это, глядя Жиль в глаза, просто смотря на неё, на любую часть её тела, слушая звук её голоса или шёпот дыхания, просто возвращая к жизни любое воспоминание о ней. Здесь он чувствовал, что он человек, противоречивый сам себе, догадывающийся, что есть большее, но всегда поступающий так, будто большего нет.
Бледное солнце за окном склонилось к холмам и закатывалось, как глаза покойника. Этот долгий день подходил к концу. Солнце было такого же цвета, как вино в бокале, который покручивала в руках Жиль. Так она сказала. А Георг в бледном свечении видел, что скоро придёт влажный и холодный туман, может быть, уже завтра утром. Солнце больше не будет согревать, оно устало и потускнело. Георг любил просыпаться рано с самого детства, чтобы посмотреть на такие переходные моменты в природе. Когда приходит зима и падает первый снег, когда вдруг дерево за окном снова зеленеет. Человеку не дано вот так начинать всё сначала, сбрасывать седые волосы и дряхлые кости и идти дальше, в новый рассвет. Для этого есть религия, Рай и загробная жизнь, циклы перерождения и переселение душ. Целый арсенал эзотерических изысков, который не может заменить распускающуюся на дереве почку.
Они сидели наверху и пили вино. После душа и нескольких бокалов оба ощутили, как расслабляются их тела, сердца и мысли, как стираются перегородки личностей и как хорошо и приятно вот так сидеть, пить небольшими глотками уже тёплое вино и дать своему телу заслуженный отдых. Жиль сказала, что в такие моменты она чувствует себя хозяином своего тела, по-настоящему это чувствует, а не просто принимает на веру потому что это самый простой ответ. И тут её вдруг осеняет:
– Как вообще можно быть материалистом? Господи, в голове не укладывается… Я просто вдруг подумала об этом… Ты же знаешь, я могу вдруг и подумать! – Она хихикнула и сверкнула глазами.
